Военно-Грузинская дорога и
Крестовый перевал зимой на машине

Глава XLVIII
Дорога от Тифлиса до Владикавказа

Живя в Тифлисе, я решил потратить неделю на поездку во Владикавказ. Не хватало мне проехать через Дербентские железные ворота — я хотел видеть и Дарьяльские. Мало было объехать Кавказ кругом — не терпелось пересечь его и поперек.
Несмотря на признаки дурной погоды — не забудьте, что был уже декабрь — мы сели в тарантас. Муане остался в Тифлисе, Калино отправился со мной.
Едва мы выехали за пределы города, как поняли, по какой дороге нам предстоит следовать на протяжении всего путешествия.
Дорога тянется вдоль правого берега шумящей и быстрой Куры, у подножья цепи небольших гор, потом круто поворачивает налево там, где река делает угол, называемый «Чертово колено», — название происходит оттого, что нижняя ее часть имеет форму огромного колена. С этого места дорога становится более ухабистой. Заметьте, что вы удалились от города едва на две версты.
Одно только замечательно в этой первой части дороги — это то, что на вершинах, куда не ведет никакая лестница, да и никакая лестница тут и невозможна, обнаруживается множество пещер с отверстиями квадратной формы. Пещеры, признаюсь, живо возбуждали мое любопытство: но, к несчастью, если я был любопытен, то мой Калино отличался противоположным характером: он прошел бы мимо семи замков богемского короля, не осведомившись, кто их построил. Мне стоило неимоверных усилий, чтобы заинтересовать своего спутника, вызвать у него любопытство к тому, что было важно для меня самого.
Впрочем, наше положение было незавидное: мы могли обратиться за справками только к ямщику, да и этот добрый человек на протяжении пятнадцати лет три или четыре раза в неделю проезжавший по этой дороге, по которой я проезжал в первый раз, никогда не замечал отверстий, заинтересовавших нас. Поэтому я ограничился только своими догадками.
Пещеры вырыты рукою человека или природою? Чтобы быть вырытыми природою, они, очевидно, слишком правильны. Кристаллизации, встречаемые на Кавказе, имеют иногда формы удивительной правильности, но не кристаллизации отверстия. Самое вероятное то, что пещеры эти могли быть обителью первых племен, живших на Кавказе. Если это справедливо, то с уважением преклонимся перед этими почтенными остатками первобытной архитектуры.
Называя ее первобытной, я, кажется, ошибаюсь: надо полагать, что первыми жилищами людей были деревья с густою тенью. Зима принуждала их оставлять гостеприимное дерево и искать убежища от холода, и тогда они поневоле должны были удаляться в пещеры, или рыть их, когда не находили готовых. Во всяком случае, эти пещеры, если они действительно имели назначение, которое мы им придаем, существуют, по крайней мере, семьдесят столетий, а это уже очень почтенная древность и явно доказывает, что надо минимум семь тысяч лет для того, чтобы понять, что мы ничего не знаем.
Может быть, эти гроты являются гробницами древних гебров; в горах Персии, особенно в провинции Езд, близ Тегерана, находятся пещеры совершенно похожие на те, которые мы видели сейчас своими глазами; да и сами местные жители считают эти пещеры гробницами поклонников Зороастра. Нет ничего слишком смелого в этом предположении, ибо огнепоклонство господствовало в Грузии и особенно в ее столице Мцхете до введения христианства.
По преданию дорога, по которой мы ехали, та самая, по коей шел Помпей, преследуя Митридата. Возле моста, построенного на Куре в 1840 году отцом нашего хозяина, г-ном Зубаловым, находятся развалины кирпичного моста, приписываемого победителю понтийского царя.
Переправившись через этот мост, вступаешь в Мцхет — древнюю столицу Грузии, ныне бедную деревню, расположенную на месте древнего города, на углу, образуемом слиянием Арагвы с Курою.
По народным преданиям Мцхет был построен Мцхетосом, который жил спустя шесть поколений после Моисея. Через несколько столетий после основания его Мцхет превратился в крупный город, и грузинские цари избрали его своей резиденцией.
Один из его управителей, перс по имени Ардам, окружил его стенами, построил у моста через Куру крепость, развалины которой еще видны, и другую такую же с северной стороны.
В эпоху Александра Великого, когда гебры подверглись преследованию, стены Мцхета были разрушены Азоном и потом снова построены Фарнавазом. Царь Мириан, царствовавший с 225 по 318 г., воздвигнул в Мцхете деревянную церковь, в которой сохраняли хитон Иисуса Христа.
Мирдат, двадцать шестой царь Грузии, процветавший в конце того же столетия, заменил деревянные колонны этой церкви каменными. Эта церковь называется ныне Самироне (речь идет о Светицховели. — М. Б.). К северу от нее тот же царь построил церковь Самтавро (Спаса-Господа. — М. Б.), украшенную прекрасным куполом. В ней погребен сорок третий царь Грузии Мир, живший в конце седьмого века.
Приблизительно в 1304 г. город, опустошенный врагами, был вновь построен в царствование Георгия, семьдесят первого царя, но только для того, чтобы снова быть разрушенным Тимурленгом, которого грузины называют «Лангтемур».
Мцхет восстал снова из-под своих развалин при Александре, семьдесят шестом царе Грузии, построившем каменную церковь с куполом. Наконец, Вахтанг значительно украсил эту церковь примерно в 1722 г. В ней покоятся многие цари и последний — Георгий, умерший, кажется, в 1811 году.
К востоку от Мцхета есть гора Джвари-Зедазени, на вершине которой тоже построена церковь. Предание говорит, что железная цепь была протянута от купола этой церкви до купола Мцхетского храма и что святые обеих церквей проходили ночью по этой цепи на свидание друг с другом. Они были построены: одна мастером, другая его учеником, но учитель, видя, что ученик превзошел его в искусстве, с отчаяния отсек себе правую руку.
В 469 году Мцхет перестал быть столицей грузинских царей, ибо Вахтанг Гургаслан велел построить Тифлис и перенес туда свою резиденцию. Оставленный город простирался, как уверяют, в то время на шесть верст от севера к югу.
Ныне Мцхет известен только своими пулярками, могущими, как говорят, соперничать с пулярками Монсо, и форелью, нисколько не уступающей знаменитой форели Рош.
На две или три версты выше Мцхета находится гора Задени, на которой указывают остатки укрепления, воздвигнутого Фарнаджем четвертым грузинским царем. Он поставил на этой горе идол Задена, от которого и гора получила название Задени.
Погода вызывала у нас беспокойство: густые серые облака все более и более надвигались, и, по-видимому, они обрушились бы на нас, если бы им не мешали остроконечные вершины гор, которые как бы держали их на известном расстоянии; но мы видели, как верхушки этих гор мало-помалу покрывались снегом, и белый саван все больше распространялся вплоть до самой дороги.
В десяти верстах от Мцхета мы покинули подножие горы, чтобы следовать через долину по берегам Арагвы. С этой минуты, пока мы ехали по направлению реки, дорога немного улучшилась; из скверной сделалась только дурной. Она опять резко ухудшилась за три версты до Душета, куда мы прибыли в темную ночь, — или, если сказать более строго, в белую ночь, ибо снег, который весь день падал в горах, начал спускаться и в долину.
В Душете все уже спали. Только одна свеча, бледная и готовая погаснуть, горела на станции. Этой свечой развели огонь для нас и для самовара. Мы вытащили свою провизию и кое-как поужинали. После ужина Калино сладко разлегся на деревянной скамье и заснул со свойственной ему милой беспечностью, вовсе не заботясь о завтрашнем дне. Однако этот завтрашний день начинал меня тревожить: ведь снег падал хлопьями.
Я принялся за работу.
Я быстро писал о путешествии по Кавказу: работа для меня служит лекарством от всяких невзгод. В три часа утра я повалился на скамью, завернулся в шубу и заснул.
В семь часов я проснулся: уже начинало светать, если только можно назвать это рассветом. Туман был почти осязаем и похож на подвижную стену, которая удалялась по мере того, как к ней приближались.
Калино проснулся и требовал лошадей. Намерение наше продолжать путешествие в такую погоду рассердило нашего смотрителя. Мы могли бы еще кое-как прибыть в Ананур, но дальше, наверное, уже не смогли бы отправиться. Я отвечал, что так как этот вопрос может быть решен только в Анануре, то и надо туда ехать. Чай, завтрак и неохота станционного смотрителя заставили нас прождать до половины десятого.
Наконец мы поехали.
Через три часа, т. е. около полудня, мы были уже в Анануре. Небольшая прогалина, пропускавшая свет с южной стороны, позволила нам видеть Ананурский форт на правом берегу Арагвы. Прежде это была крепость арагвских эриставов, но отобрана у них из-за происшествия, которое мы сейчас расскажем. Но сперва объясним следующее: слово эристов или эристав, сделавшееся теперь собственным именем, служило прежде титулом и означало — «глава народа». Большая часть имен грузинских царей имели ту же участь: фамильные имена исчезли под титулами, которые ныне употребляются как имена. Это произошло оттого, что должности или звания были наследственные, а потому постепенно привыкли называть сановников по их титулам, вместо того, чтобы называть по именам.
В 1727 году арагвинский эристав по имени Бардзим, живший в Ананурской крепости, однажды пировал со своими братьями и родственниками. Кто-то из них, приблизившись к окну, заметил вдали на дороге благородную даму, которая, по тогдашнему обыкновению, как это и ныне водится, ехала верхом, в сопровождении священника, двух сокольников и слуг. Он сообщил это другим гостям.
Один из сотрапезников, у которого зрение было получше, принял путешественницу за жену или сестру эристава Ксани, с которым эристав Арагвы был в то время в щекотливых отношениях. Решено было похитить прекрасную юную всадницу, так как чем больше она приближалась, тем яснее становилось, что она молода и красива. Веселое настроение, в каком находились гости эристава, делало это намерение вполне естественным.
Позвали нукеров, велели оседлать коней, спустились вниз к дороге, обратили в бегство священника, сокольников и слуг княгини, захватили ее в плен и увезли в замок. Час спустя красные шаровары бедной княгини развевались над крепостью в виде знамени.
Что же с ней приключилось?
Надо полагать, что с ней случилось что-то очень важное, ибо когда ее отпустили, но без шаровар, тогда эристав Ксани именем князя Шанше дал клятву истребить всех эриставов Арагвы от первого до последнего. Конечно, эту клятву нелегко было исполнить, но князь Шанше поступил так же, как граф Жульен: он соединился с неверными, т. е. с лезгинами.
Эристав Ксани с их помощью овладел сначала крепостью Хамшистцихи, потом двинулся на Ананур, где заперлись, как в неприступной крепости, эристав Арагвы и те его братья и родственники, которые принимали участие в оскорблении, нанесенном князю Шанше. Последний, достигнув Ананура, увидал красные шаровары, развевавшиеся над замком. Тогда он добавил к первой клятве еще другую: заменить шаровары — символ стыда — головой эристава. Осада была продолжительна, но наконец, благодаря лезгинам, крепость взята, все эриставы от первого до последнего убиты, и красные шаровары действительно сменились головой князя Бардзима.
В Ананурской крепости существовали две церкви, обе посвященные святому, вовсе неизвестному у нас, но пользующемуся большим почтением в Грузии — святому Хитобелю^[260]. Ныне остаются от них одни развалины: обе были разграблены и разрушены лезгинами, выколовшими кинжалами глаза апостолов и святых, нарисованных на стенах.
Ананур был некогда лазаретом, где подвергались карантину приезжавшие из России в Грузию.
Мы хотели заночевать в Пасанауре, а для этого нужно было одолеть еще двадцать две версты.
Дорога от Ананура становится не только безобразной, но еще и опасной; она вьется по утесистым склонам крутой и лесистой горы и так широка, что два экипажа едва могут разъехаться. Арагва в пятистах шагах в стороне, кипит в пропасти. В пятнадцати верстах от Ананура, ручей Менесау, если не ошибаюсь^[261], низвергается с высоты в двадцать футов и образует прекрасный водопад. Пасанаур — простой казачий пост из сорока человек и не предоставляет путникам никаких удобств. К счастью, с нами было достаточно провизии, чтобы добраться до Коби, предполагая, что мы все-таки доберемся туда. Однако это оказалось проблемой из-за неожиданной перемены климата; когда мы отъехали от Ананура, наступила уже настоящая зима, и наш тарантас катился по снегу высотою фута в полтора, а порой и в два.
Князь Барятинский, рассказывая нам один случай из его жизни, предупредил о затруднении, которое мы действительно и встретили.
Как-то раз, следуя по этой дороге, только в обратном направлении, т. е. из Владикавказа в Тифлис, немного выше Пасанаура он был остановлен сильным завалом, преградившим путь. Пока расчищали дорогу, чтобы провезти экипажи, он, потеряв терпение, сошел с саней и в простой офицерской шинели, с тросточкою в руке, храбро пустился в путь, решив идти до тех пор, пока экипажи не догонят его — даже если бы случилось пройти всю дорогу пешком, т. е. двадцать две версты.
Князь уже прошагал верст десять и начинал оглядываться, хотя и бесполезно, найдут ли его экипажи, как вскоре заметил ехавшего на маленькой, но сильной лошади, по горной тропинке, веселого распевающего грузина с красным носом, означающим славного любителя выпить. Князь с завистью глядел на человека, еще больше — на его четвероногое. Да и было отчего; контраст с ехавшим грузином был полный: князь шел пешком, ему было холодно, с ним не было того веселого спутника, который называется хмелем. Мы вынуждены употребить это слово за неимением другого: грузин никогда не бывает сильно пьян. Грузин выпьет за обедом бутылок восемь или десять вина, что приводит его в более добродушное расположение духа — и только. Князь Барятинский показывал мне великолепную кулу, принадлежавшую предпоследнему грузинскому царю: она вмещает четыре бутылки. Царь опустошал ее, не переводя дыхания.
Упомянутый грузин крайне затруднился бы определить, сколько кулов он опорожнил; но он мог утвердительно сказать, что находился в том блаженном состоянии, в котором истый любитель выпить следует правилу Евангелия, предписывающему: «любить своего ближнего, как самого себя». А потому, видя своего ближнего прогуливающимся по снегу, с тросточкою в руке, он приблизился к нему и начал с того, что произнес «гамарджоба», что значит «да будет с тобою победа». Князь отвечал «гагимарджос», т.е. «и с тобою также». Но так как князь знал по-грузински только эти два слова, то он спросил всадника, не говорит ли он по-русски.
— Да, немного, — отвечал грузин.
И завязался разговор.
Грузин ходит всегда с открытой душой и открытым сердцем, а потому он и начал рассказывать о себе, ничего не тая.
Это был мелкопоместный дворянин, каких множество в Грузии с тех пор, как исчезли знатные; у него была одна лошадь и шесть или восемь десятин земли. Он был приглашен на свадьбу в горы и возвращался оттуда. Перед отъездом выпили как следует, после чего он поехал в Тифлис.
Князь не прерывал его; потом, когда он кончил, сказал ему:
— Друг мой, вы должны оказать мне одну услугу.
— Какую? — спросил грузин.
— Вы должны дать мне напрокат свою лошадь, до Ананура. Остается восемь или десять верст, для вас это ничего не значит, потому что вы не утомлены, тогда как я уже сделал пешком десять или двенадцать верст.
— Отдать напрокат? Как вы можете так говорить? — произнес грузин. — Разве только уступить вам, — извольте!
И он слез с коня, напевая грузинскую песню, смысл которой тот, что брат брату всегда должен помогать.
— Нет, нет, — сказал князь, вынимая из кармана десятирублевую бумажку и пытаясь заставить грузина принять ее.
Грузин отвернулся от нее с величественным жестом, передавая князю одной рукою поводья, а другой поддерживая стремя:
— Сделайте милость, садитесь, — сказал он.
Князь знал, что когда грузин предлагает, то от чистого сердца, а потому сел на коня и поехал шагом подле хозяина.
— Что вы делаете? — спросил его грузин.
— Разве не видите, — отвечал князь, — что я хочу быть в вашей компании.
— Мне не нужно вашей компании, а вам нужен хороший камин и стакан вина. Скачите прямо в Ананур, и через час вы будете там.
— А ваша лошадь?
— Вы оставите ее в какой-нибудь лавке и скажете: эта лошадь принадлежит грузину, который остался позади и идет пешком. Вот и все.
— Стало быть, вы позволяете?
— Разумеется.
Князь не заставил его повторять и поехал так скоро, как только дорога позволяла лошади скакать. Через час, действительно, он был в Анануре.
Там ожидал его обед, там весь гарнизон был в строю, там он нашел все почести, достойные его звания.
Князь сел за стол, велев поджидать грузина и дать его лошади двойную порцию овса. Потом он стал обедать так, как подобает человеку, преодолевшему двенадцать верст пешком и десять верхом.
За десертом дверь тихо полурастворилась, и он увидел веселое лицо грузина, предшествуемое носом, служившим ему маяком.
— А! Это вы, добрый друг мой? Садитесь, ешьте и пейте.
Грузин пробормотал несколько слов, сел за стол и начал есть и пить. Он ел целый час, пил два часа и все-таки не вставал. Но когда князь встал, грузин также последовал его примеру.
Князь был утомлен и желал отдохнуть, но грузин хотя и встал, но не трогался с места. Князь взял его за руку и пожелал ему доброго вечера. Грузин дошел до дверей и остановился. Было ясно, что он хотел сказать князю что-то, но не решался.
Князь подошел к нему.
— Скажите откровенно, — спросил он его, — вы хотите мне что-нибудь сказать?
— Да, ваше сиятельство, я хотел сказать то, что когда мы встретились, я принял вас за бедного русского офицера, мне равного, и отказался от денег, которые вы мне предлагали; но теперь, узнав, что вы князь, большой барин и богатый, как падишах, то мне кажется, это уже совершенно другого оборота дело, и я могу получить от вас какое-либо вознаграждение.
Князь нашел требование справедливым и вместо десяти рублей дал грузину двадцать.
Мы рассказали эту историю потому, что находим ее прекрасной в своей простоте и точно рисующей нравы этой страны.
Я уже говорил о дороге от Тифлиса до Владикавказа и обратно, пересекающей Кавказ во всю его ширину, причем повторил следующую поговорку:
«Можно было бы вымостить рублями дорогу, ведущую от Тифлиса до Владикавказа, если бы собрать все деньги, издержанные на нее».
В Пасанауре начинается новая дорога, которая должна выходить прямо на Казбек, оставляя в стороне Кайшаур и Коби, т. е. две станции, на которых или, вернее, между которыми бывают завалы. Трудно было бы сказать, сколько лет строится эта дорога, протяженностью всего лишь в пятнадцать или восемнадцать верст. Вероятно, эта дорога совсем разрушится с одного конца, пока будут оканчивать другой. Если когда-нибудь строительство этой дороги завершится, то она будет широка, ровна и удобна, будет извиваться посреди гор не такой уж страшной высоты; подъемы будут не круты и, следовательно, не будут представлять большой опасности от снежных завалов и падающих каменьев.
В пяти или шести верстах от Казбека, небольшая долина, через которую идет эта новая дорога, вдруг перерезывается высоким холмом, который нельзя объехать; через него дорога пойдет зигзагами, как по горе Аксус, что не сокращает путь, а только сделает его более удобным.
К ночи мы получили известие о положении на дороге: три дня на вершинах был снегопад, и нас уверяли, что высота снежного покрова должна быть, по крайней мере, в пять или шесть футов. В тарантасе уже нельзя было продолжать путь, его заменили сани, но и на санях можно было ехать с трудом. В сани запрягли пять лошадей; нас предупредили, что, по всей вероятности, мы вынуждены будем заменить в Квишете этих лошадей волами. Все шло хорошо до Квишета; мы проехали по местности довольно ровной, имея Арагву на правой и лесистые холмы на левой стороне. Когда потом мы переправились через реку, Арагва очутилась на левой и холмы на правой стороне.
За Квишетом начался подъем в шесть верст, почти отвесный; вместо лошадей запрягли в наши сани двенадцать волов. Эти волы на каждом шагу падали по брюхо в чрезвычайно рыхлый снег и с большим трудом тащили сани. Мы должны были проехать только двадцать две версты, т. е. пять с половиной миль, а потратили на это более шести часов. Дорога была столь узка, что мы принимали всякого рода предосторожности, чтобы разъехаться со встречными санями и не свалиться в пропасть, края которой скрывались под снегом.
К счастью, наше положение позволяло нам держаться правой стороны, и вместо того, чтобы быть близко к пропасти, мы прижимались к скале.
Один раз первая пара волов, шедших нам навстречу с санями, споткнулась, и пассажиры вывалились на дорогу; проводник, не знаю каким образом, удержал животных. Страх их был так велик, что когда они почувствовали себя на твердом месте, то стали дрожать всем телом, и один из них даже прилег.
По мере того, как мы поднимались, снег казался более блестящим; все встречавшиеся нам путники носили большие козырьки, похожие на ламповые зонтики, которые придавали им крайне смешной вид. Фино предупредил нас об этом; по его совету и мы снабдили себя вуалями из зеленого тюля, какие носят наши амазонки в прогулках по лесам и путешествующие приказчики в Лондоне на эпсомских скачках. Упускающие из виду эту предосторожность или не имеющие козырьков, рискуют получить воспаление глаз.
Прибыв в Кайшаур, поневоле остановишься и начнешь смотреть вокруг себя и особенно позади себя. Кругом вечные снега — за тобою равнины Грузии. Не знаю, какой вид принимает пейзаж летом; но зимою он печален и величествен: все покрыто блестящей белизной.
Облака, небо, земля — все это не что иное, как безмерная пустота, бесконечное однообразие, мертвое молчание. Единственные черные пятна, какие виднеются, это обломки скал, чересчур острые пики которых не дают никакой подпоры снегу, или стены какой-нибудь уединенной хижины, построенной на утесистой, неприступной скале. Впрочем, эти черные пятна служат единственным средством для путешественников отдавать себе отчет в расстояниях, которые иначе стали бы совершенно неопределенными.
Глядя на эти отдельные хижины, наполовину занесенные снегом, не замечая ни трубы, ни тропинки, которая бы вела туда, можно подумать, что они оставлены своими обитателями.
Внизу в глубокой долине, когда находишь какую-нибудь точку опоры или прислонишься к чему-нибудь, чтобы посмотреть вниз, виднеется змеистая Арагва — не как блестящая летом длинная серебряная лента, развернувшаяся на темном фоне земли, но как черноватый поток воды, цвет которой, как полированная сталь, рельефно выделяется на фоне белизны снега.
Кайшаурская станция и все окружающие ее строения были покрыты снегом: кровли такого же цвета, как и остальная часть пейзажа, делали этот снег похожим на какие-то курганы. Окна почти наполовину были завалены снегом, надо было делать траншеи, чтобы дневной свет и воздух проходили через них — будто находишься в Сибири.
Мы остановились в Кайшауре: в этот день нельзя было и думать ехать далее, ведь нам пришлось бы переезжать Крестовую гору ночью, а между тем ее и днем-то переезжают с превеликим трудом.
Было три часа дня. Отпрягли лошадей, и так как в эту пору года проезжающих по Военно-Грузинской дороге бывает очень мало, нам досталась самая лучшая комната на станции.

Далее