Готовясь к путешествию по Сароническим островам Греции, я узнал, что на одном из них, лежащем на нашем маршруте, Спеце, происходит действие романа Джона Фаулза «Волхв». Там он выведен под именем Фраксос. Естественно я прочел роман, тем более что он давно числился в моем внутреннем «Листе ожидания» книг, с которыми стоит ознакомиться. Фаулз принадлежит к обширной плеяде английских писателей-грекофилов, произошедшей от лорда Байрона, и в двадцатом веке давшей множество литературных побегов. Генри Миллер, (хоть и он американец), оба брата Даррела, Фаулз, и множество имен не столь знаменитых- оказываясь на земле солнечной Греции, безвозвратно попадали под власть ее солнечных и древних чар.
Его описания острова дышат восторгом и соленым воздухом Эгейского моря.
«От Афин до Фраксоса — восемь восхитительных часов на пароходике к югу;остров лежит милях в шести от побережья Пелопоннеса, в окрестностях себе под стать: с севера и запада его могучей дугой обнимают горы; вдали на востоке изящная ломаная линия архипелага; на юге нежно-синяя пустыня Эгейского моря, простершаяся до самого Крита. Фраксос прекрасен.Другие эпитеты к нему не подходят; его нельзя назвать просто красивым, живописным, чарующим — он прекрасен, явно и бесхитростно. У меня перехватило дух, когда я впервые увидел, как он плывет в лучах Венеры, словно властительный черный кит, по вечерним аметистовым волнам, и до сих пор у меня перехватывает дух, если я закрываю глаза и вспоминаю о нем. Даже в Эгейском море редкий остров сравнится с ним, ибо холмы его поросли соснами, средиземноморскими соснами, чья кора светла, как оперение вьюрка. Девять десятых поверхности не заселены и не возделаны: лишь сосны, заливчики, тишина, море. С северо-западного края у двойной бухточки притулился элегантный выводок беленых построек».
Фаулз- постмодернист. Но, в отличии от многих его собратьев по пост и просто модернизму, которые за авангардизмом форм и структуры сюжета зачастую скрывают неумение писать и отсутствие мыслей, у него с этим все более чем в порядке.
Богатство языка и плотность текста поражают- роман полон афоризмами как гранат зернами.
Структура романа необычна. Законченной, целостной и привычной картины классического романа с введением, развитием сюжета, развязкой, катарсисом и моралью в конце, да еще и описанием судеб героев в послесловии — тут нет и в помине. Сюжет причудливо извивается, и на очередном повороте просто обрывается. Задумка ли это автора, или принудительное разрубание гордиевого узла зашедшего в тупик сюжета, мы не знаем; но можем предположить.
Роман, состоящий из цепочки взаимных бесконечных инверсий, мог продолжаться почти до бесконечности; В какой-то момент, Фаулз, приведя ряд сюжетных линий к промежуточному финалу, резко роман заканчивает.
Ни раскрытия тайн, ни личности главных героев, ни мотивов. Ни одного однозначного ответа.
По сути, весь финал, предложенная мораль, и вывод романа представляет собой один афоризм и один стишок, пара строк из «Всенощной Венеры»-
«Не терзай ближнего своего понапрасну»
и
cras amet qui numquam amavit
quique amavit eras cmet (лат. )

…и познает любовь не любивший ни разу….
и полюбит тот кто уже отлюбил…

Вместе с почти канонически и по дзен-буддийски звучащем стишком ( наивно было бы думать, что это случайное совпадение) , с которого для главного героя начинается вход в мистерию, а для читателя переход от введения в основу главной интриги романа-
«Мы будем скитаться мыслью,

И в конце скитаний придем

Туда, откуда мы вышли,

И увидим свой край впервые.»

Вырисовывается вполне законченная, стройная, логичная и простая структура романа. Все остальное- лишь повод для саморефлексии.
Да, если говорить о структуре романа как таковой, то она консервативно прямолинейна. С первой сцены, и до последней- последовательная, прямая линия сюжета, с несколькими приличествующими случаю экскурсами в прошлое. Без провалов, искажений, и иного искусственного изменения ритма времени. Никаких закольцовок типа «Сада расходящихся тропок» или «гипертекста» Милорада Павича.
И при этом- намеренная аморфность сюжета, простор для интерпретаций как романа в целом, так и любой его части. В этом смысле роман практически фрактален.
Впрочем, то не упущение автора, а сознательный результат.
Недаром, сам Фаулз в предисловии, говорит, что — «Смысла» в «Волхве» не больше, чем в кляксах Роршаха, какими пользуются психологи. Его идея — это отклик, который он будит в читателе, а заданных заранее «верных» реакций, насколько я знаю, не бывает.»
Большая такая восьмисотстраничная клякса.
В остальном роман сознательно и тотально туманен. В нем нигде, кроме предисловия, вообще не фиксируется позиция автора, не звучит его голос.
Весь роман- сплошная рефлексия главного героя. При этом сам его образ никак не раскрывается. Нет ни портрета, ни психологического анализа личности главного героя. Об этом мы можем судить только по его собственным мыслям и поступкам. И его беспрестанном анализе других. Вещание ведется «из точки». Из точки ума. Впрочем, опять- же в отличии от многих подобных романов, где псевдоглубокий внутренний мир главного героя неостановимым поносом льётся на бумагу, событий в романе более чем достаточно; другое дело, что они зыбки; они субъективны; и постоянно инверсируются. В этом болоте нет и не может быть тверди.
Дочитав до конца роман, я подумал было, что логично его закончить еще одной, тотальной инверсией- например, тем, что главный герой, Николас- сумасшедший. Но поразмыслив, понял- это убило бы всю интригу романа. Сделало его плоским и банальным, вместо многомерной структуры, выглядящей каждый раз по-иному при изменении точки зрения.
Точно так, как Кончис, главный кукловод, выстраивает вокруг главного героя, свою мистерию, «театр без зрителей», Фаулз выстраивает свой текст без опоры и апелляци к внешнему- читателю, автору, богу.
И в этом смысле, этот роман- полнейшая аллюзия жизни.
К знаменитому Шекспировскому «Вся жизнь театр», Фаулз добавляет свое- «Театр без зрителя», тем самым выбивая последнюю опору. Лишает точки отсчета. В «Волхве» функция режиссера, создателя всей мистерии, в которую попал Николас, за Кончисом. Недаром, первое название романа-Игра в бога. Признав за случаем функцию режиссера, а за актерами право на импровизацию, мы получим вполне работоспособную модель жизни. Вот только для бога не остается места. Кончисов на всех не хватит, да он и не бог.
Точно так, как Николас, мы живем посреди мистерии; у каждого она своя; выйти из нее ( может это и называется просветлением?) по-видимому не получится.
Ибо в отсутствие внешнего- выходить то некуда. Но даже если мы куда-то прорвемся, в бесконечные дали, выси, или низи- без внешнего, без твердой опоры, относительно которой можно построить систему координат, то будет только очередной поворот мистерии. Мистерии без режиссера, и зрителей.
Все черт побери, относительно, и субъективно.
Впрочем, было бы удивительно, если бы у Фаулза было по другому.
Gott ist tot. Провозгласил Ницше. И эту глобальную травму постмодернисты безуспешно пытались сублимировать и преодолеть в своем творчестве.
Человечеству в целом для этого не хватило века.
Образ бога с самого зарождения мысли служил точкой опоры. Как для ребенка отец, так для человечества, идея бога была источником правил, опорой, эталоном. Бог был высшим судьей, в конце концов.
Мысль, что его нет, что он умер, растворился, решил отдохнуть в конце концов — переворачивает все. Если нет ничего абсолютного, нет наблюдателя, нет отца- то все позволено. Исчезает точка опоры, сдерживающие границы и рамки. Мораль, и другие проявления » общечеловеческих ценностей», эфемерна и тонка; кроме того, почти вся она основана как раз на идее бога. Если его нет, это отменяет и мораль- могут решить и решают некоторые.
Все это с неизбежностью приводит человечество к необходимости взрослеть.
Внешняя опека бога,строгие правила, давала четкую картину мира. Вот зло. Вот добро. Вот линейка для измерения того и другого. Вот место, где ты находишься. Делай что должен. Все просто. И вот розги, или костер для тех, кто идет не туда.
Но если этого ничего нет? Если мы СВОБОДНЫ, если зрителя и режиссера и вправду нет?
Тогда мы обречены стать взрослыми. И сами принимать решение. Но это так страшно… И появляется столько доступных соблазнов…
Бог, отец-возможно, действительно умер; ну, или решил отдохнуть; но мы-то, его создания, его дети; а значит, становясь взрослыми, мы обязаны брать на себя ответственность за все. А значит, самими становиться богами.
Смерть бога снаружи, в непознаваемом мире, возможна; но внутри то себя- мы-вселенная.
И нам ничего не мешает быть богом этой вселенной. Ну, или как минимум работать помощником режиссера- случая. Исправляя его косяки и предлагая свои повороты сюжета. А значит, шоу будет продолжается.

Вот это часть того, я вполне себе субъективно увидел в этой большой кляксе Роршаха-Фаулза.